«Это не прошлое, это сегодня», — Ирина Флиге о репрессиях в СССР
30 октября в России ежегодно отмечается день жертв политических репрессий. В этот день проходит общероссийская гражданская акция «Возвращение имен», организованная обществом «Мемориал». Специальный корреспондент RFI Сергей Дмитриев поговорил с руководителем Научно-информационного центра «Мемориал» в Санкт-Петербурге Ириной Флиге об исторической памяти в России и фальшивости термина «реабилитация», о деле историка Юрия Дмитриева и, наконец, о значении круглых дат.
Опубликовано:
Слушать - 12:11
Ирина Флиге: Круглые даты, на мой взгляд, нужны только для одного: это всегда подведение итогов. Для нас, в России, и для нас, «Мемориала», 2017 год — особенный, потому что он нам приносит три круглые даты: это 100-летие революции, 80-летие «Большого террора» и это, так совпало, 30-летие создания «Мемориала».
Ирина Флиге о репрессиях в СССР
На протяжении этого столетия государственный террор был неотъемлемой частью государственной власти, которая установилась в результате октябрьского переворота. Чтобы всерьез говорить о памяти, нам нужно иметь некую точку на временной шкале, которая бы разделила прошлое от настоящего. В России нет точки отсчета, когда террор и ГУЛАГ стали прошлым. Нет этой точки ни в юридическом смысле, то есть не было процессов, после которых можно было бы документально говорить о том, что советский государственный террор был преступлением. Вместо этой точки есть знаки реабилитации. Реабилитация — это прощение. Человека расстреляли, человек отсидел 20 лет в лагерях, и вот теперь наконец государство выдает ему справку, что он ни в чем не был виноват — и все. Таким образом мы не можем говорить в понятиях исторической памяти так, как, например, может говорить Германия в отношении нацизма. Это очень банальное сравнение, но здесь оно просто проще всего.
Тогда встает вопрос: если нет исторической памяти в России, то что же в ней есть? А в ней есть очень интересный механизм наследования этого прошлого. Советское наследие: советский ГУЛАГ, советский террор и сопротивление преступному режиму — в сегодняшней России полностью унаследовано. Одна часть общества унаследовала одну часть, другая часть общества — другую, третья — третью.
Первая часть совершенно очевидная — это акторы террора, то есть организаторы и реализаторы террора — от руководителей государства, которые подписывали преступные приказы, до простых исполнителей: следователей, палачей, конвоиров. Какие-то ограничения прав и свобод, какие-то государственные современные преступления — они, конечно, носят черты узнаваемости. Манеры, принципы: слежка, исчезновение, подкинутые на обысках криминальные предметы и вещи, фальсификация следствия, заказные суды — они несут черты из XX века.
Вторая часть — это подавляющее большинство. Это комплекс жертвы, который идет из XX века. Комплекс жертвы — это признание права государственной власти на террор, демонстрационная, подчеркнутая лояльность, это чудовищный страх, который идет в обгон реальным угрозам. Полнейшее отсутствие реальных горизонтальных связей, кроме как среди близких друзей. Это состояние абсолютной подавленности, депрессивное состояние.
Остается третья группа. Она и в советское время была довольно малочисленной, но очень значимой — это сопротивление преступному режиму. Это сопротивление не политическое, это нравственное движение, иногда эстетическое, а эстетически многие люди не могли принять советскую власть. Но оно заведомо было обречено на неудачу. Заведомо готовность к казни — не всегда в прямом смысле слова.
RFI: Почему в 1990-е годы, на ваш взгляд, не был проведен судебный процесс, который бы поставил точку в тех событиях?
В конце 80-х годов, в то время, которое в сегодняшней историографии принято называть перестройкой, был очень короткий период — где-то примерно с 1987-го и не позднее 1991 года, когда в России существовал полный консенсус. Этот консенсус был построен на одном простом тезисе — преступности сталинского режима. Но этот период очень быстро закончился.
Уже в 1991 году был тотальный отказ от люстрации, был издан закон о реабилитации, который по существу законом не являлся, а только закреплял в языке фальшивые формулировки по поводу того, что это реабилитация, терминология «жертвы политических репрессий» — совершенно бессмысленные слова, потому что за ними опять не стоит ничего: нет преступления, нет люстрации. Были попытки вплоть до 1993 года. Они были ограничены признанием Коммунистической партии Советского Союза преступной. Но они все не доведены до конца, потому что этот запрос пропал в обществе.
Но тем не менее мы видим, что такие инициативы как «Последний адрес», «Возвращение имен» сейчас востребованы в обществе. Появился новый запрос?
Подождите, вы уже перешли в ХХI век. Дело в том, что в конце 80-х — в 90-е мы считали, что должны заниматься прошлым ради будущего. А последние несколько лет, я даже абсолютно точно могу сказать, когда: в 2014 году, после захвата Крыма, с началом войны на Украине, ситуация резко изменилась. Запрос пошел от сегодняшнего дня в прошлое: а как это было тогда, какой же был опыт у людей проживания в ГУЛАГах, жизни в терроре. Этот опыт оказался сегодня востребован. Как вели себя люди во время допроса и обыска в 70-е годы. Как депортировали по национальному признаку, сегодня это стало остро, важно. Все, кто занимаются сегодня правами человека в Крыму, не могут не интересоваться депортацией крымских татар, потому что это не прошлое, это сегодня.
Именно поэтому в сегодняшней России возникают совершенно поразительные, замечательные массовые проекты, как «Последний адрес», и насколько он поддержан сегодняшним обществом, в отличие от общества 90-х годов. Очевидно, что это нужно и необходимо. Насколько увеличился запрос — внуки, правнуки ищут судьбы своих дедов. И насколько сегодня изменилось поведение той же самой преступной структуры, которая ВЧК, НКВД, КГБ, ФСБ, по отношению закрытости материалов. В сегодняшних документах, которые они копируют для родных и близких, имена следователей, имена палачей они закрывают. В 90-е годы это были полнотекстовые копии, никто их не закрывал — сейчас их стали замазывать, чтобы в семье не сохранилось памяти, кто убил его дедушку или прадедушку. Они считают, что их защита в будущем — это то, что имена их предшественников они скроют, потому что они такие же, и они это понимают, чувствуют.
В сегодняшнюю государственную идеологию — «великая страна», «великая империя», «Россия всегда побеждала» — жертвы туда вписываются, потому что они вписываются как многострадальный русский народ, который мог все вынести, со всем справиться ради великой победы. Люди умирают от голода, холода и болезней, но зато… Это «зато» — самое чудовищная историческая подлость, которая существует в государственном идеологическом нарративе.
Сейчас в Карелии идет суд над вашим коллегой Юрием Дмитриевым, с которым вы вместе работали над поиском места расстрела соловецких заключенных Сандармох и над созданием там мемориального комплекса. Многие связывают преследование в отношении Дмитриева именно с его работой в «Мемориале». Согласны ли вы с этим мнением?
Понимаете, с одной стороны, все на свете связано. С другой стороны, есть, что называется, прямая связь, но здесь это не совсем так. Сказать, что Дмитриев занимался вместе с нами поиском Сандармоха, участвовал в Днях Памяти, и поэтому его арестовали — понимаете, так нельзя говорить. Что мы можем сегодня точно говорить — это то, что состава преступления, в чем обвиняют Дмитриева, нет. Это знаем мы, друзья и знакомые, коллеги, это знает адвокат, который знакомился со всеми деталями дела. Дмитриев, безусловно, является политическим заключенным. Это не только наше мнение и всей группы поддержки, а группа поддержки Дмитриева колоссальная — в суд передано 30 тысяч живых подписей. Дело Дмитриева — заказное. Но как очень часто бывает, мы сегодня не знаем, кто заказчик и как оно сложилось. Но как всегда бывает в политических процессах, рано или поздно механизм возникновения этого дела станет известен.
РассылкаПолучайте новости в реальном времени с помощью уведомлений RFI
Подписаться