Видоплясов все-таки сменил фамилию

За минувшую неделю, отрубившую уже пятую часть от текущего шешнадцатого года, совсем безумным стало это ваше село Степанчиково. Фома Опискин словно ожил и гомосиллабически давит генеральшу Крахоткину на взятом у полковника тарантасе. Духовный сын Фомы Фомича, будущий председатель колхоза имени Достоевского, а пока еще просто крепостной Григорий Видоплясов цитирует товарища Сталина разлива 1930 года. А Поль Обноскин помирает в Северо-Американских Соединенных Штатах, оставив после себя самодеятельный паспорт.

Появились в Степанчикове и новые виды деятельности. Вернее, даже не деятельности, а ее имитации, иногда с неожиданным полезным результатом. Всеобщая телефонизация породила в Степанчикове и телефонное хулиганство. Оно называется, правда, красивым американским словом пранк, а человек, занимающийся этим хулиганством, называется пранкер. Гаврила и Фалалей стали пранкерами.

09:03

Слова с Гасаном Гусейновым - Видоплясов все-таки сменил фамилию

Гасан Гусейнов

Они все знают о Мизинчикове и Обноскине, наперегонки пытавшихся соблазнить тоскующую богатую невесту Татьяну Ивановну волшебным мельдонием, а то и пытаются спасти Настасью Евграфовну Ежевикину — будущую жену полковника Ростанева.

Повесть Достоевского была написана незадолго до отмены крепостного права, и вот уже полтораста лет, как магический кристалл, объясняет она таинственную душу нашего колхозного народа и его воровского государства. Главный герой в нем для нас сегодня — соблазненный Фомой Опискиным на духовность и государственный ум Григорий Видоплясов. После смерти Фомы Фомича и бездетных Ростанева и Ежевикиной именно автор «Воплей Видоплясова» захватил Степанчиково.

Так бывает, что слово из далекого прошлого, из давнопрошедшего, из плюсквамперфекта, вдруг всплывает в разговоре, и эта новая проговорка простого человека рассказывает о нас, всех таких сложных, куда больше, чем мы хотели бы услышать. Недаром Достоевский говорил: «Простого-то человека я и боюсь!»

Отчего же новый Видоплясов наш цитирует Сталина и, главное, какого Сталина он цитирует? Тут вот какое дело. Не знаю, прав ли один Северо-Американский политик, когда говорит, что Видоплясов, дескать, не абсолютно глуп, или не полный идиот, или не совсем дурак.

Ведь получивши свободу от Ростанева, он пошел учиться, а в учении дошел только до горохового пальто, и потому мог и позабыть, по какому случаю отец его будущего народа этими словами — «головокружение от успехов» — в свое время прокомментировал первые неудачи на путях истребления крестьянства. Родных ему же, Видоплясову, холопов.

Или, может, наоборот, как раз потому и вспомнил, что пугнуть кое-кого в Степанчикове захотел? Черт его знает, почему. Но только из мутного подсознания «простого человека» лезет одна кровавая речевочка за другой.

Мол, в селе Степанчикове «властвуют не те, кто выбирают и голосуют, а те, кто правят».

В селе Степанчикове «кадры решают все».

В селе Степанчикове «лес рубят — щепки летят».

В селе Степанчикове «логика вещей сильнее логики человеческих намерений».

В селе Степанчикове «демократическая маниловщина» не пройдет.

В селе Степанчикове «жернова нашей революции работают хорошо».

Так простое гороховое пальто, чекистское семя, обращается к коллективному подсознательному своих верных фалалеев и гаврил.

При жизни барина Ростанева Видоплясов, тяготившийся своей неказистой фамилией, просил «переписать» его на что-то более звучное. Но всякий раз, поносив несколько дней новую фамилию и попортив садовую мебель («Уланов, проба пера!»), Видоплясов с обидой обнаруживал, что обитатели Степанчикова находили для нее все более оскорбительные дублеты — «Уланов» или «Тюльпанов» немедленно обрастали «Болвановым», «Танцев» — «Засранцевым», и под смех барина, скрепя сердце возвращался наш герой к фамилии отца. Последняя версия псевдонима, о которой успел сообщить Достоевский, выглядит совсем уж нелепо:

— Я действительно давно уж хотел повергнуть к вашим стопам новое имя-с, облагороженное-с.

— Какое?

— Эссбукетов.

— И не стыдно, и не стыдно тебе, Григорий? Фамилия с помадной банки! А еще умный человек называешься! Думал-то, должно быть, сколько над ней! Ведь это на духах написано.

Essbouquet — и в самом деле были такие духи, любимые духи королевы Виктории, самой знатной родственницы тогдашних российских императоров. В нынешней мировой табели о рангах для новейшей нашей реинкарнации Видоплясова аналогом этой воздушной вещи мог бы быть разве что аромат новой кожи в салоне лучших американских или немецких автомобилей, на которых рассекают по своим хайвеям настоящие американские президенты.

Вроде и фамилию поменял Видоплясов, и звучно, громко, победно въехал в историю России на хозяйской колеснице, а что-то не задалось. По-прежнему обижают в его лице, можно сказать, каждого русского человека супостаты.

— Осмелюсь доложить, — сказал Видоплясов, — что вчера вы изволили упомянуть-с насчет моей просьбы-с и обещать мне ваше высокое заступление от ежедневных обид-с.

— Неужели ты опять про фамилию? — вскричал дядя в испуге.

— Что ж делать-с? Ежечасные обиды-с…

— Ах, Видоплясов, Видоплясов! Что мне с тобой делать? — сказал с сокрушением дядя. — Ну, какие тебе могут быть обиды? Ведь ты просто с ума сойдешь, в желтом доме жизнь кончишь!

— Кажется, я умом моим-с… — начал было Видоплясов.

— Ну то-то, то-то, — перебил дядя, — я, братец, это так говорю, не в обиду тебе, а в пользу. Ну какие там у тебя обиды? Бьюсь об заклад, какая-нибудь дрянь?

— Проходу нет-с.

— От кого?

— От всех-с и преимущественно через Матрену-с. Через нее я моею жизнию страдать пошел-с. Известно-с, что все отличительные люди-с, кто сызмалетства еще меня видел, говорили, что я совсем на иностранца похож, преимущественно чертами лица-с. Что же, сударь? Из-за этого мне теперь и проходу нет-с. Как только я мимо иду-с, все мне следом кричат всякие дурные слова-с; даже ребятишки маленькие-с, которых надо прежде всего розгами высечь-с, и те кричат-с… Вот и теперь, когда я сюда шел, кричали-с… Мочи нет-с. Защитите, сударь, вашим покровом-с!

— Ах, Видоплясов!.. Ну да что ж они такое кричат? Верно, глупость какую-нибудь, на которую не надо и внимания обращать.

— Неприлично будет сказать-с.

— Да что именно?

— Омерзительно выговорить-с.

— Да уж говори!

— Гришка-голанец съел померанец-с.

— Фу, какой человек! Я думал и бог знает что! А ты плюнь да мимо и пройди.

— Плевал-с: еще больше кричат-с.

— Да послушайте, дядюшка, — сказал я, — ведь он жалуется на то, что ему житья нет в здешнем доме. Отправьте его, хоть на время, в Москву, к тому каллиграфу. Ведь он, вы говорили, у каллиграфа какого-то жил.

— Ну, брат, тот тоже кончил трагически!

— А что?

— Они-с, — отвечал Видоплясов, — имели несчастье присвоить себе чужую собственность-с, за что, несмотря на весь их талант, были посажены в острог-с, где безвозвратно погибли-с.

Трудно сказать, каллиграф научил Видоплясова воровать, или это, в духе холопском незаметное усердие, само себя воздвигает, а только новые обиды обитателей Степанчикова все из-за «присвоения чужой собственности-с».

Уже и не замечают раскрепощенные наши законодатели в гороховых пальто, где и когда в последний раз эту самую собственность присваивали.

И очень обижаются, когда какие-то американцы или совсем уж ничтожные гишпанцыи берут этх фалалеев за фалды.

В Степанчикове-то, в том, что еще у Достоевского описано, дела пошли в гору у Ивана Ивановича Мизинчикова: неудавшийся авантюрист вдруг встал на путь истины и освоил простое честное сельхозпроизводство. Но Достоевский, известное дело, неисправимый оптимист был. Если верить покойному классику, «из Фалалея вышел очень порядочный кучер, а бедный Видоплясов давным-давно в желтом доме и, кажется, там и умер…»

Как бы не так, Федор Михалыч, как бы не так… Он все-таки успел сменить фамилию и перебраться в чужую эпоху.