Воскресный Вечер на RFI итоги недели 20 мая 2012

Кто выходит на Оккупай Арбат и Чистые пруды: портреты участников гражданского протеста глазами социологов.

Александр Бикбов, социолог DR

RFI: С нами сегодня социолог Александр Бикбов. Сегодня у нас важная тема: уже третью неделю идут гуляния по Москве – началось все с митингов, а сейчас это новая форма гражданского протеста. И вы эту форму начали активно изучать. Почему мы пришли к этой новой форме? Почему митинги больше не актуальны в России? Откуда у вас интерес к этой теме?

Александр Бикбов: Не факт, что митинги больше не актуальны. Факт в том, что они переросли, превратились в совершенно неожиданную и совершенно незапланированную форму гражданской активности. Почему я начал изучать митинги в декабре? Здесь ответ будет достаточно тривиален: в тот момент очень многие хотели узнать, кто вышел на улицу. И этот интерес разделяло огромное количество ученых, активистов, наблюдателей.

Ответ, который на этот вопрос можно было пытаться искать в каких-то умозрительных упражнениях и личном опыте участия, либо пытаться изучить и ответить на этот вопрос эмпирически. Вот, мы с молодыми коллегами, в числе которых были не только социологи, а также философы, художник, психолог, ракетостроитель, инженер – собрались и организовали такую научно-активистскую группу мини-митингов – Независимая исследовательская инициатива. И, начиная с 24 декабря, на каждое или почти каждое общегражданское мероприятие, а также на пропутинские митинги, выходили с тем, чтобы интервьюировать участников.

RFI: То есть, выходили и на митинги «нашистов», например?

Александр Бикбов: На митинг «нашистов» мы не успели, потому что начали 24 декабря, но на пропутинские митинги в Лужниках или на Манежной площади – да, несомненно.

RFI: Раз мы заговорили о портретах кандидатов… очень часто в сети, например, в Фейсбуке, говорят: «Ну, опять там хипстеры бушуют». Это же, наверняка, не только хипстеры, это люди разных возрастных категорий, разных профессий? Кто вам встречался?

Александр Бикбов: Это до сих пор один из самых актуальных вопросов. И вокруг определения митингующих или просто участников гражданского движения до сих пор идут довольно ощутимые символические баталии. Кто-то утверждает, что это средний класс, кто-то – что это креативный класс, кто-то пользуется категорией, только что вами названной «хипстеры».

Совершенно очевидно, что они не отвечают сложной реальности митингов и гуляний, в том числе, в восприятии самих митингующих. Для того, чтобы понять, каково классовое измерение этих митингов, каково социальное измерение этих митингов, какие группы, по мнению самих митингующих, выходят на улицу или выходили на улицу в декабре-марте, мы ввели специальный вопрос в наше интервью «к какому классу, группе, слою люди себя причисляют».

Оказалось, что к креативному классу причисляют себя буквально единицы из сотен наших интервьюируемых, к хипстерам, пожалуй, ни одного (не помню, чтобы кто-то из наших интервьюируемых сказал «я – хипстер»), и, что интересно, средний класс также представлен в крайне зыбкой форме. Те, кто говорили о себе «да, мы принадлежим к среднему классу», при этом, оговаривали целый ряд условий. Например, «если бы средний класс существовал». Или «при всей сложности, всей зыбкости социальной структуры в России, наверное, можно говорить, что я – средний класс».

RFI: Это только в России такая натяжка к среднему классу?

Александр Бикбов: Конечно. Речь идет о том, что социальная структура или классовая структура России, начиная с конца 80-х, а, возможно, еще и раньше – в позднесоветский период, была крайне неопределенной, в том числе, потому что, скажем так, определение этой социальной структуры, классовой структуры находилось полностью в руках государства и государственных чиновников. И для того, чтобы участвовать в «уличной» политике, люди прибегают к совсем другим категориям.

Например, одной из очень часто употребляемых категорий, в ответ на то, «кто вы социально», люди отвечают «я отношусь к тем, кому не все равно». Согласитесь, довольно неожиданная социальная характеристика! Она не исключительная. Есть те, кто называет себя интеллигенцией, есть те, кто считает себя рабочими, есть те, кто считает себя фрилансерами, просто людьми, православными, националистами.

RFI: А Божену Рынску вы бы к какой категории отнесли? Помните термин, который появился зимой – «норковая революция»? Такие люди вам не встречались?

Александр Бикбов: Встречались. Например, семейная пара банковских работников высшего звена, которые участвовали в демонстрации на Пушкинской площади 5 марта, отнесли себя к «верхнему среднему классу». Но, еще раз повторю, это было одно из немногих интервью, в которых собеседники довольно четко себя социально позиционировали. В большинстве случаев мы имеем дело с более расплывчатыми или, скорее, более условными самоотнесениями.

RFI: Возраст участников? С тех пор, как процесс радикализовался, начиная с 6 мая, очень много в социальных сетях говорят о детях, о студентах, о том, что те люди, которые выходят на улицу сейчас, те, кто спит на лавочках в сквере возле Баррикадной или на Чистых Прудах – это все люди, рожденные после 90-х. Есть ли возрастная разница между теми, кто выходил на улицы в декабре-марте, и теми, кто оказался на улицах сейчас?

Александр Бикбов: Если говорить о 6 мая, о массовой демонстрации, о митинге, то, наверное, социальный состав, который можно оценить и по интервью, и визуально, не слишком отличался от начала марта. То есть, на улице были и молодые люди, в том числе студенты, и даже семьи с детьми. Это был момент, 6 мая, если угодно, момент обманутых ожиданий, когда люди привыкли к тому, что митинги – это мирная прогулка.

И действительно, можно было видеть семейные пары с детьми до 5 лет буквально в двух метрах от ОМОНовцев. И ситуация, в которую ОМОН превратил этот мирный митинг, вероятно, не позволяет надеяться, что следующие мероприятия будут проходить с участием маленьких детей. При этом, если мы говорим о некотором «ядре», например, о лагере будущем – ядре, которое занимается организацией лагеря, технической стороной его жизни: кухня, охрана, информационный пункт, организация дискуссий и ассамблей…

RFI: Работающему человеку это просто невозможно…

Александр Бикбов: Это неверно. Я специально оставался на ночь в лагере на Чистых Прудах с тем, чтобы проинтервьюировать людей, которые проводят сутки в этом месте – сначала на Чистых, потом на Баррикадной. И оказалось, что по возрасту – это люди, скорее, около 30-ти, это люди, у которых есть работа. Например, одна участница взяла отпуск на две недели, чтобы участвовать в жизни лагеря и уйти в нее с головой. Другая ушла из сферы туризма и ищет другую работу, которая позволила бы ей совмещать активность на улице с профессиональной деятельностью. Есть люди, которые покинули свои места, в том числе, довольно высоко расположенные в структуре своей фирмы, например, замдиректора в неком торговом, коммерческом предприятии для того, чтобы на 120% участвовать в жизни лагеря.

При этом, совершенно верно, в жизни лагеря участвуют и старшие школьники, и студенты, в том числе, внося творческую составляющую – песни, и помощь в организации, например, информационных сообщений и т.д. Что касается законодательного органа лагеря, ассамблеи, в которой принимают участие все желающие и все, кто чувствует свою ответственность за судьбу лагеря, то там также нет жестких возрастных ограничений. По крайней мере, нельзя сказать, что участниками являются только студенты. Скорее, это фрилансеры, люди, которые много работают, но у кого нефиксированный график труда. И это позволяет им, например, оставаться в лагери с 7 вечера до полуночи-часу ночи, когда закрывается метро.

RFI: А как с теми заявлениями, которые мы так часто слышали по телевизору, в СМИ о том, что российское общество пассивно, что людям, в общем-то, безразлично, что Путин всех устраивает? И вдруг – такой взрыв гражданской активности. Можно это считать взрывом гражданской активности и, в конце концов, оно пассивно, российское общество, или нет?

Александр Бикбов: Я думаю, что ответ на эти разговоры дало само российское общество. И, конечно, о пассивности больше не может идти речи. Вопрос, скорее, в формах, которые приобретает эта активность. И то, что сейчас происходит буквально у нас на глазах, происходит изобретение или переизобретение этих форм, представляется крайне обнадеживающим.

Одной из интриг этого многомесячного, начиная с декабря, общественного движения, является та, что с декабря по март это движение не оставило после себя никаких долговременных институциональных форм. Были некоторые надежды. Надо заметить, что само движение началось с того, что часть наиболее активных, работающих опять же, людей, тех, у кого было, на что потратить свое время, решили заняться наблюдательством.

И это было, неверное, единственной институциональной формой и долговременной формой, которую это движение приняло. Поначалу не было почти нигде ни ожиданий, ни намерений продолжать эту деятельность в уличной форме. И можно проследить по газетам, по блогам наиболее активных участников, которые затем оказались на сцене мобилизации, никто не говорил об улице. Разговоры об улице начались днем 4 марта.

И, конечно, в этой ситуации неожиданности массового протеста и массового выхода на улицы, продемонстрировала свой «детский» возраст вся гражданская самоорганизация за пределами относительно узких активистских групп. То есть, не было создано ни серьезных образовательных проектов, ни серьезных культурных, и этот след, который остался после декабрьских-мартовских митингов, заключался, прежде всего, в тоннах фотографий, в тоннах ЖЖ постов и публикаций и в десятках очень искренних, глубоких свидетельств наблюдателей.

RFI: Нам показалось, что наследием декабрьских протестных акций, демонстраций стала сеть региональная, в частности, создавшаяся в группе Вконтакте. После митингов декабрьских не только в Москве, но и по всей стране прокатились протестные акции, не всегда они были крупными – во Владивостоке систематически выходило буквально 10-12-15 человек, потом до нескольких сотен дошло, но больше никогда не было. Все эти горожане, настроенные не всегда оппозиционно, но, может быть, протестно, несогласные с тем, что происходит, создали эти группы Вконтакте, через которые проходила организация все это время и проходит по сию пору. Потому что люди, которые находятся в регионах, в провинции, далеко от России, они немножечко забыты, отодвинуты на второй план. Про них не говорят центральные каналы, ими не занимаются, и они сами начали налаживать какие-то контакты. В частности, совершенно потрясающий был опыт в новосибирской группе, которые сами наладили координацию с Москвой, с Питером, у них было настолько четко все организовано: там был ответственный на всех митингах за чай и т.д. И все эти люди из активистов остались в этих группах. И они по сей день там сидят…

Александр Бикбов: Приехали в Москву…

RFI: Некоторые приехали в Москву, организовались между собой, как доехать. Может быть, эта сетевая организация, совершенно незрелая, как вы говорите, в плане политического строительства, гражданского строительства, тем не менее, в таком зачаточном состоянии в Вконтакте, например, осталась. Что невозможно, наверное, или менее возможно в Твиттере, потому что по регионам невозможно, хотя, возможно и это… Неслучайно на владельца Вконтакте Павла Дурова оказывалось определенное влияние, его вызывали на собеседования в ФСБ ровно в момент этих митингов. Не знаю, в какой степени правомерно, правомочно сравнивать сетевую группу и политическое объединение. Это все-таки очень разные вещи.

Александр Бикбов: Правомочно. Я хотел как раз упомянуть о второй части этого парадокса. Если за несколько месяцев наблюдатели, которые пришли в существующие ассоциации, были единственной формой, превратившей митинги, в целом гражданский подъем, в форму институционального давления или контроля органов власти, то за несколько дней существования лагеря на Чистых Прудах, буквально с 8 мая по 15, буквально за неделю, произошла абсолютно стремительная эволюция форм институализации этой формы гражданского участия, произошло структурирование пространства: люди начали брать на себя ответственность, начали заботиться о том, чтобы это пространство существовало в чистоте и безопасности.

И любому, кто готов высказываться, было бы гарантировано право слова. И эта форма уличной политики оказалась повторным и, возможно, самым настоящим политическим ренессансом в России после 20 лет затишья и несколько сдавленного, придушенного политического общения.

RFI: Раз уж мы говорим о новой форме политической активности, почему она родилась? Ясно, что это не оттого, что в какой-то момент Путин сказал «давайте сделаем Гайд-Парк и все будем перед СМИ спокойно выступать». Почему нужно было Алексею Навальному поставить этот хэш-тэг «чистыепруды» или «китай-город» и выйти на улицу? Даже зимой Илья Яшин пытался остаться в фонтане, Алене Поповой сломал руку ОМОНовцы. Это «Марш миллионов», который превратился в бойню, это реакция на это? Это реакция на инаугурацию и зачистку Москвы? Что это было? Почему мы пришли к другой форме?

Александр Бикбов: Здесь, как обычно в последние месяцы, нет одного объяснения. Есть несколько сошедшихся в одну точку тенденций, которые сделали возможной и, более того, почти неизбежной некоторую новую форму участия. Здесь и, например, опыт активистских групп, которые на протяжение нескольких предшествующих лет фактически осваивали городское пространство, каждый раз страдая от ОМОНа, каждый раз попадая в автозаки.

По сути, например, обитатели Чистых Прудов последних недель повторяли путь активистов. Но, поскольку обитателей Чистых Прудов и участников лагеря было множество, задержания исчислялись сотнями. Эта стигма, это пятно активистской маргинальности со всех тех практик, которые раньше были маргинальными, оказалось снятым. И уже в последние дни существования лагеря на Чистых Прудах люди, далеко не активисты, которые давали интервью и общались между собою, с гордостью спрашивали друг друга: «А ты уже был в автозаке?». То же можно сказать и о «Стратегии-31» как форме освоения городского пространства. Об антифашистском марше 19 января, который тоже был важным опытом последних трех лет.

Во-первых, попыток вступить в относительно жесткое противостояние, административное противостояние с городскими властями относительно маршрута следования, поскольку, если вы помните, в 2010 году вся история вокруг 19 января была историей дробления шествия на несколько точек, проход между которыми находился в очень зыбком статусе. То ли легален, то ли нелегален. Мы, опять же, можем видеть повторение этих ситуаций, например, митинга 10 декабря и прохода от площади Революции к Болотной площади.

То есть, был накоплен некоторый архив взаимодействий между активистами и городскими властями. И этот архив на подъеме общественного движения был активирован и превращен в какие-то новые формы. Кроме того, мы можем очень ясно видеть, что сами митинги стали той машиной по производству новых активных людей, и насилие здесь сыграло не последнюю роль. Насилие ОМОНа.

До того момента, пока митинги оставались приятными прогулками, свобода выражения не была решающей ставкой, ключевой ставкой всего происходящего. Вернее, она оставалась ключевой ставкой для той группы активных организаторов, которые, в том числе, занимались логистикой, которые формировали, в том числе, с подтасовками, список выступающих на сцене и т.д.

И только в тот момент, когда насилие и давление, которое отправлялось против митингующих, перестало быть избирательным, то есть, под дубинки ОМОНа попали совершенно случайные люди, которые пришли не только выразить свою гражданскую позицию, но и прогуляться и найти друг друга, в тот момент – это очень хорошо видно из интервью – люди начали себя спрашивать: «А почему я, гражданин этой страны, должен бежать от ОМОНа?». «А почему я не могу выйти вместе со всеми на разрешенное шествие?».

То есть, те самые вопросы, которые левые или правозащитники задавали себе и окружающим еще 10 лет назад. Они, наконец, стали достоянием большего числа людей, не относящих себя к активистскому миру. И люди, которые осознали, которые прониклись этим ощущением наиболее остро, начали кооперироваться для того, чтобы создать инфраструктуру, в которой могли бы участвовать не только они сами, но и остальные. Так возник лагерь.

(продолжение слушайте в трансляции – ред.)