Писатель Саша Филипенко: «Нам хватит потрясений без войн»

Белорусский писатель и московский журналист Саша Филипенко приехал в Париж для участия в «Днях русской книги» и рассказал RFI о своем втором романе «Замыслы», литературных маяках, тетях-рецензистках и чувстве растерянности.

Саша Филипенко в студии RFI © RFI

17:25

Писатель Саша Филипенко: «Нам хватит потрясений без войн»

Вы приехали в Париж, чтобы участвовать здесь в литературном фестивале «Дни русской книги». Это ваш первый официальный визит в качестве писателя?

Саша Филипенко: В Париж — да. Насколько я понимаю, это даже не столько «Дни русской книги», сколько Дни русскоязычной книги, потому что есть книги из Беларуси. В общем, я представляю русскоязычную литературу Беларуси, скорее.

Вы  считаете себя белорусским писателем?

Ооо! Сразу самый сложный вопрос. Это, правда, очень сложный вопрос и для меня, и, по-моему, для людей, которые меня читают, потому что в Беларуси вроде как я — не белорусский писатель и пишу на русском.

И публикуетесь в России.

Да. А в России я — не совсем русский писатель, потому что я — белорус из Минска. И первый роман – о Беларуси. В общем, это вопрос, на который за меня ответят историки литературы через какое-то время, я надеюсь. Мне сложно ответить на этот вопрос. Я, наверное, себя считаю, скорее, белорусским писателем, потому что я прожил там какое-то большое количество времени, и белорусская литература повлияла на меня.

Вам же, наверное, поступали какие-то предложения о переводах, во всяком случае, первого романа, на европейские языки? Переводя вас, допустим, на английский или немецкий, вас, видимо, будут представлять как белорусского автора?

Я не знаю. У меня сейчас подписан контракт с немецким агентом, который занимается моими переводами. Я так понимаю, что первая страна, в которой это будет, будет Германия. Как меня будут представлять, я, к сожалению или к счастью, пока не знаю. Я думаю, что это будет зависеть, скорее, не от того, кем я являюсь, а на самом деле от стратегии продаж, как они посчитают нужным — продавать меня как русского автора или как белорусского.

В одном из интервью вы говорите: «Литература – это единственное, чем я хочу заниматься». Сколько вам было лет, когда вы начали писать?

Это правда. Мне сложно ответить на вопрос, сколько лет мне было, когда я начал серьезно писать. Мои первые попытки, наверное, должны быть датированы 7-8 классом школы. Это была поэзия. Я приходил на уроки русской литературы. Нужно понять, что в то время я был абсолютным разгильдяем, который абсолютно ничего не делал, которого постоянно отчисляли — каждую четверть. На уроках русской литературы можно было сдавать изложения время от времени, а можно было сдавать стихи. Я понимал, что за перемену я могу написать стихотворение, а изложение не успею. Так начинается моя литературная карьера. Я сдавал стихи, стихи получали хорошие оценки, и я понимал — на этом можно «выехать».

Серьезно я начал писать рассказы, наверное, на первом курсе университета. Я понял, что мне бы хотелось писать рассказы. И после, когда я работал сценаристом уже в Москве, и когда учился в Санкт-Петербурге в университете, у меня были первые попытки написания рассказов. Эти попытки были отмечены белорусским ПЕН-центром — я получил премию для молодых литераторов. Да, около десяти лет назад я понял, что я бы, наверное, хотел этим заниматься. Сейчас я понимаю, что это — единственное, чем бы я хотел заниматься.

Что самое страшное, когда начинаешь писать?

Нет, как раз, когда ты начинаешь писать, по-моему, вообще нет ничего страшного: перед тобой весь мир, ты можешь писать, что угодно, ты абсолютно уверен в своих силах. Страшно, когда ты пишешь первый роман. Даже когда ты пишешь первый роман— совсем не страшно, потому что ты уверен во всем, и этот роман вдруг получает премию. А самое страшное начинается потом, когда тебе нужно начинать писать второй роман. Вот тогда ты понимаешь, что ты совершенно ничего не понимаешь в литературе, совсем не знаешь, с чего начать, за что взяться. Тебе вдруг дали премию, на тебя возлагают какие-то надежды, и тебе нужно написать второй роман не хуже, чем первый. Вот, здесь вот очень много страхов очень.

Вы справились, у вас вышел замечательный второй роман «Замыслы». Я где-то читала, что Довлатов, узнав про то, что у Перека есть роман «Исчезание», где он не использует самую распространенную во французском алфавите букву «е», вдохновился этим примером и решил сделать так, чтобы в его предложениях не было двух слов, которые бы начинались с одной и той же буквы.

Я, кстати, нашел такое предложение. Специально перечитал Довлатова, у него есть такие предложения.

Если нет ориентиров, наверное, есть вдохновляющие примеры? В «Бывшем сыне» много литературных аллюзий.

Да, в этом интервью, на которое вы ссылаетесь, я говорил об ориентирах, отвечая на вопрос, есть ли писатели, на которых я равняюсь. Я говорил о том, что очень сложно равняться на кого-то. Не в том плане, что я парень, который сошел с ума от собственной значимости и думаю, что я — единственный человек, и все на меня должны равняться. А в том смысле, что есть огромное количество писателей, которые повлияли на меня. Это и французские писатели, так как я долго изучал французскую литературу в университете — и Селин, и Пруст, и Камю и тот же Перек, которого я очень люблю, и Литтел, которого я сейчас не знаю, считать ли американским писателем или французским. Но все-таки, Гонкуровская премия — значит, он французский писатель. Поэтому я говорил о том, что у меня нет  какого-то одного ориентира, к которому я бы хотел двигаться. Этих ориентиров много. Есть какие-то маяки, которые дают тебе примеры и надежду куда-то доплыть в своем собственном путешествии.

Довлатов , вдохновившись Переком,  придумал себе такую историю. А у вас есть какая-то дисциплина?

Да, это же дисциплина такая для одного романа была. Это была, условно, литературная задача, которую хочется выполнить — написать, условно, не повторяя буквы или написать без какой-то одной буквы. Герой «Замыслов» как раз говорит о каком-то таком приеме, когда один из парней рассуждает о том, каким должен был бы быть роман, который бы все покупали. Нет, каждый раз для меня это какая-то новая история, и я совсем не думаю  о том, как нужно писать. Я думаю, что писатель должен обладать — молодой писатель — какой-то смелостью. И у меня, безусловно, есть свое представление о том, какой должна быть литература сейчас.

В моем случае, она очень фрагментарна. Она очень простая, лишенная огромного количества описательной части, которая, мне представляется, сейчас совсем не нужна в литературе и, наоборот, мне, как человеку, который много занимался сценариями, кажется, что глаголы, которыми переполнена литература, работают с вашим воображением. Вы можете представлять себе картинку, которая рождается в процессе чтения. Поэтому мне очень интересно читать рецензии на свои произведения, когда старые тети говорят о том, что «ну, вот, ну что это такое? Простое какое-то, наивное письмо». Что для меня — большой комплимент. Потому что я намеренно все это делаю. А им нужна — знаете еще такая тоска по предложениям в страницу с миллионом запятых.

Главный герой вашего первого романа «Бывший сын», Франциск, находится в коме. Это очевидная отсылка к коме, в которой находится Беларусь. Сегодня на фоне того, что происходит с Россией и Украиной, Беларусь вдруг начинает казаться таким чуть ли не благополучным европейским государством.

Да, я думаю, что потрясающим образом все перевернулось. Все нисколько не отменяет того, что я писал про Беларусь. Находится ли сейчас Беларусь в коме? Сложно ответить на этот вопрос, и я думаю, что мы вообще до конца не понимаем, что сейчас происходит в Беларуси. И самое страшное — мы не понимаем, что ждет Беларусь. Мы не понимаем, будет ли она следующей Украиной, потому что не понимаем, что в голове у «большого брата». Каждый месяц мне нужно сдавать колонку в GQ, которую я пишу, и я сейчас как раз думал о том, что мне хотелось как-то охарактеризовать наше время каким-то одним словом, каким-то одним чувством, которое все мы испытываем. И я понял, что я сейчас испытываю чувство растерянности. И мне кажется, что многие интеллигенты в России и в Беларуси испытывают чувство растерянности. Потому что мы абсолютно не понимаем, что происходит, что сейчас происходит, что будет завтра, на что ориентироваться. Стоим, как будто большим мешком треснули по голове — Господи, что происходит?

Белорусы всю жизнь первыми страдали. Первая мировая война — прошли по Беларуси, закатали, не стало Беларуси. Вторая мировая война началась — от Беларуси ничего не осталось. И то, что сейчас назревает какой-то большой европейский конфликт и он — пока — обходит стороной Беларусь, конечно, для белорусов это счастье – неправильное слово, но пока все, конечно, рады, что это происходит где-то рядом, а не твоем доме. Беларусь привыкла, что все начинается с нее.

Лукашенко уже сказал, что существует опасность переноса боевых действий с территории Украины на территорию Беларуси.

Я думаю, Александр Григорьевич, действительно, опасается того, что это может произойти в Беларуси. Чувство растерянности — это, наверное, самое точное описание того, что я сейчас испытываю. Я не представляю вообще, что будет происходить завтра, послезавтра. Может ли это перенестись на Беларусь? Очевидно, что какие-то удочки закидываются, потому что вдруг стали говорить о том, что в Беларуси все говорят на белорусском языке, хотя это абсолютно не так. И что Беларусь — такая же тоже националистическая страна. Это смешно просто. В Беларуси один, по-моему, белорусскоязычный лицей на весь Минск или полтора. В общем, абсолютно точно 90 % белорусов говорят на русском языке. И это, конечно, смешно слышать, когда смотришь российские средства массовой информации.

В одной из колонок GQ вы написали: «Мир сжался до размеров изюминки – больше нет наших и не наших проблем». И мне кажется, что здесь во Франции, и вообще в Европе это очень плохо понимают. Мы, находясь в Париже, плохо понимаем, что Мариуполь сегодня — это не проблема Украины, это наша проблема. У вас, кроме чувства растерянности, есть какой-то сценарий того, что может дальше произойти? Сможем ли мы вскоре осознать нашу коллективную ответственность и начать что-то делать?

Да, я думаю, что мы должны в срочном порядке, во-первых, все осознавать. Более того, я думаю, что мы должны осознать, что мы уже очень опоздали с этим осознанием, что мы наделали огромное количество ошибок. Конечно, это противостояние Европы и России, которое, мы видим, обостряется с каждым днем . Глядя на все, что происходит на Украине (я это очень хорошо понимаю как белорус, потому что вся история Беларуси — это такая страна, которую всю жизнь делили — давайте, часть отдадим Советскому Союзу, давайте, часть отдадим Польше, давайте, сейчас опять кому-нибудь отдадим), мы понимаем, что Украина — огромная страна, которую просто разбирают в этой политической игре: удут там стоять натовские войска или не будут. Политики, очевидно, решают какие-то свои задачи, а в это время страдают самые обычные люди. Страдают люди, которые не понимают, какой хаос происходит в Европе, те, которые подвержены пропаганде и те, которые не подвержены. Страдают абсолютно все. Относительно сценария, у меня, к сожалению, как у писателя рождаются только самые грустные сценарии. Я надеюсь, что они, ни в коем случае, не сбудутся.

Я вижу огромный снежный ком, который покатился вниз, и который вбирает в себя снег, и этот ком становится все больше и больше, он катится с огромной скоростью с большой горы. Я не вижу пока никакого приспособления, которое могло бы этот снежный ком остановить. Я, конечно, ни в коем случае не тот человек, который может придумать, как его остановить.

Такие смутные времена, которые пользователи фейсбука с радостью называют «последними», хороши для писателя, для большой литературы?

Они, безусловно, очень интересны для писателя. Я не знаю, что происходит во Франции, потому что я не нахожусь во Франции, хотя сейчас месяц я здесь живу, я вижу другие проблемы. Франция столкнулась с проблемой свободы слова с другой стороны. Мы никогда не можем угадать, как нам нужно будет защищать свободу слова. Там, в Беларуси, всю жизнь защищали свободу слова с какими-то другими условиями, в России — другими. Франция вдруг столкнулась с колоссальной трагедией, с тем, что свободу слова вновь и вновь нужно защищать даже здесь, в стране, которая всегда являлась примером для России, Беларуси, Восточной Европы. В этом плане, очень грустно и печально смотреть за реакцией российского общества — вчера (26 января), по-моему, был опрос — 50 %, по-моему, оправдывают действия террористов. Не столько оправдывают действия террористов, сколько считают, что нужно наказать журналистов.

Что журналисты сами виноваты в том, что произошло.

Да, и самая большая беда российского общества в том, что оно очень любит наказывать всех, в том числе, самого себя. Такие времена, безусловно, интересны для писателя, но я бы предпочел, чтобы мы жили в гораздо более спокойные времена, потому что я могу надеяться на свою фантазию, и мне не обязательно, чтобы вокруг меня творился хаос для того, чтобы придумать хаос.

Как раз, наоборот, я бы хотел (я не только писатель, я и гражданин), чтобы самые сильные потрясения в жизни моей семьи, в жизни моего сына происходили в театре. Я бы хотел, чтобы театральные постановки были для меня главным потрясением. Я бы хотел, чтобы фильмы были для меня важным потрясением, картины, выставки, перформансы, даже футбольные матчи. Мне кажется, достаточно для потрясений. Мне кажется, что, так или иначе, у нас бывают потрясения в семьях, у нас бывают сложные прощания с родственниками, когда кто-то заболевает.

Нам хватит потрясений без войн, без разборок каких-то людей, которые вдруг возомнили, что вершат историю и что именно от них зависит, как повернется мир. Это, к сожалению, самое грустное, что какая-то очень ограниченная часть людей решает то, как все мы будем жить.