Перейти к основному контенту

Вечность и один день. К уходу Марлена Мартыновича Хуциева

Писать про Марлена Мартыновича Хуциева, ограничиваясь рассказом о его картинах, невозможно. Невозможно рассказать, например, о море, перечислив химические компоненты морской воды и пользу йода. Хуциев — это бесконечность, которая в каждом, кто видел и понимал его фильмы, заняла свое место навсегда. У каждого свое.

Марлен Хуциев на Венецианском фестивале в августе 2013 г. Западная пресса называла Хуциева одним из самых влиятельных авторов "советской Новой волны"
Марлен Хуциев на Венецианском фестивале в августе 2013 г. Западная пресса называла Хуциева одним из самых влиятельных авторов "советской Новой волны" Tiziana FABI / AFP
Реклама

Для меня Марлен Хуциев начался в раннем детстве, когда я и имени еще такого не знала. По телевизору показывали «Был месяц май». В конце фильма я рыдала так, что родителям пришлось отпаивать меня валерьянкой. Я рыдала два дня. На всю жизнь я запомнила эпизод, где герои, советские военные, еще не успевшие покинуть Германию после победы, ходят по заброшенному концлагерю. И один из последних кадров, в котором герой-немец трогает колосья пшеницы — его жену сожгли в концлагере, а пеплом нацисты удобряли поля.

Я боюсь пересматривать этот фильм — нервы совсем не те. Так с тех пор, к стыду своему, и не видела его больше. Но мне хватило того, детского впечатления, того ощущения ужаса от несправедливости мироздания, в котором одни люди удобряют свои будущие урожаи другими.

Я уверена, что только большой мастер, при этом абсолютно честный и с болезненно чистой совестью, мог снять тихую трагедию так, чтобы ребенок заплакал от великой жалости к людям и навсегда запомнил тот момент, когда это произошло. Так что я не о себе — я о любимом навеки, лучшем, прекрасном в каждом своем фильме и в жизни Марлене Мартыновиче Хуциеве.

Его считают певцом оттепели, художником, зафиксировавшим этот короткий, но лучший период в послевоенной стране. Но если по справедливости — то это не совсем так. 30-летний Хуциев почувствовал неизбежность того, что потом назовут «оттепель», гораздо раньше. Еще шел ХХ съезд, а он уже снимал «Заставу Ильича» — признание в растерянности первого послевоенного поколения, в тех шатких надеждах, которые кого-то вывели в шестидесятники, но в основном — разбились о чугунную машину советской власти. Хуциев стал провозвестником и родителем оттепели, по поводу которой, кстати, сам никаких иллюзий не питал. «Какая оттепель? — говорил он обычно, когда его расспрашивали в интервью. — Вспомните историю с выставкой в Манеже — о какой оттепели можно было говорить?» Он считал (и думается, справедливо), что оттепель была в умах, а «сверху» было по-прежнему холодно. Собственно, история с «Заставой Ильича» только подтверждает правоту Хуциева. В 62-ом фильм положили на полку — оказалось, что в стране, только что первой спровадившей человека в космос, нельзя показывать кино о том, как маются молодые. И погибший совсем молоденьким фронтовик, являясь к сыну то ли во сне, то ли в воображении, через 20 лет после войны, не имеет права в ответ на вопрос «Как жить?» говорить «Не знаю». Всерьез и не начавшись, та условная оттепель на Хуциеву и закончилась. Как всегда бывает, те чиновники-держиморды ушли и забыты, а Хуциев остался навсегда.
Он остался, чтобы без устали рассказывать нам о нас самих. Рассказывать с любовью, заставляя нас озираться по сторонам в поисках выхода из «заточения души». Его первая крупная работа — «Весна на Заречной улице» —решительно опрокинула каноны сталинского кинематографа — лживого, плакатного, фарисейского. Впервые в кино о рабочем классе заговорили о литературе, о свободе, о любви. Правда, первые же слова знаменитой песни из этого фильма — «Когда весна придет — не знаю» — должны были сразу насторожить. Конечно, Хуциев снимал сказку. Умную, лирическую, грустную — но все-таки сказку. И вот это незнание того, когда придет весна, — это и есть признание в собственной наивности и нетерпеливом ожидании весны. И оттепели. Это потом мы узнали, что оттепель так и не пришла, но улица родная и в непогоду дорога. «Это твоя родина, сынок».

Как всякий настоящий художник, Хуциев снимал о свободе. В «Заставе Ильича» это было еще неясное томленье в поисках выхода из послевоенной депрессии, когда личное, интимное искало способов обняться со страной, но страна как-то ускользала, уворачивалась от объятий. С одной стороны на героев ежедневно во весь свой рост наваливалась советская страна со всей своей силой и мощью — и в фильме есть превосходный эпизод, когда герои идут в колонне демонстрантов на фоне нарядной Москвы. Режиссер словно толкает страну и героев навстречу друг другу, но они все равно не сходятся, они не умеют. С другой стороны — совсем рядом живет новая, только-тольконародившаяся реальность с вечерами в Политехническом. Сцена со стихами в Политехническом занимает добрых полчаса фильма. Это — словно окно в новую жизнь, кто захочет — пролезет. Кто-то и пролез, но большинство застряли между рамами. А потом вернулись обратно. «Это твоя родина, сынок». И в непогоду дорога. И да — поостерегитесь называть этот фильм культовым, как у нас любят. Его вообще мало кто видел и далеко не все поняли. Да не плюнут в мою сторону снобы, но Хуциев не снимал кино для народа — он снимал для интеллигенции. Точнее даже — для интеллигентов, для тех, кто вне зависимости от рода занятий искал и ищет путь от человека к человеку.
Потом был «Июльский дождь» — рассказ о свободном человеке. Об очистительном дожде. О веселых свободных шестидесятниках, многие из которых прошли через ад войны. О том, что у каждого должен быть свой камертон, с которым ты поверяешь собственные душевные обертоны. И конечно — о честности перед самим собой, о невозможности компромиссов там, где важна уверенность.

Редко про какой фильм можно сказать, что это истинное, чистое, незамутненное счастье. Фильм Хуциева — такие. Они — как слеза, которая смывает грязь повседневности с того, что обычно видишь вокруг, и мир принимается сиять теми красками, которыми рисовал его бог при сотворении. В «Июльском дожде» Хуциев даже показал, как надо смотреть, чтобы увидеть. Необыкновенная Евгения Уралова, сыгравшая главную роль в этом фильме, все время держит взгляд куда-то за пределы экрана, словно вглядывается в дальнюю даль, ища там жизнь и судьбу. Этот бесконечно ищущий взгляд, беспокойный и горячий, — он стал символом поколения, которое выбирало себе дорогу.

Не вина Хуциева, что многие из тех, кто окружал героиню Ураловой из «Июльского дождя», превратились в героя Андрея Мягкова из «Послесловия» — думается, недооцененного фильма Хуциева, одного из последних. Боже, да у него ведь и было-то да такую долгую жизнь всего-то 11 фильмов, один из которых — короткометражный («Градостроители» — самый первый, 1950), три документальных («Алый парус Парижа», «И все-таки я верю» и «Люди 1941-го») и один незаконченный — «Невечерняя». Дуэт Мягкова и Ростислава Плятта в «Послесловии» — в списке лучшего, что случилось в советском кинематографе вообще. Хуциевская переполненность любовью здесь разлита в воздухе, она захлестывает и увлекает в своем потоке куда-то туда, где еще знают, что такое катарсис. И снова в фильме — дождь. Последняя сцена «Послесловия» — Плятт вдалеке стоит на балконе, подставив руки дождю и играя пальцами на струях, как на струнах. Может, это тот самый июльский дождь, только постаревший, но такой же чистый?

Вдруг поймала себя на странном ощущении, что уход Марлена Мартыновича не стал трагедией. И не только потому, что прожил такую долгую и в общем-то удачную творческую жизнь. И не только потому, что без любимой жены Ирины, с которой прожил всю жизнь, он оставался на этой земле всего два с половиной месяца.

Это ведь огромное счастье — прожить всжизнь вместе и уйти практически вместе. Подарок судьбы. И можно только завидовать, что так произошло. Вероятно, понимание масштаба и глубины проникновения этого человека в каждого из нас отдельно, во всю культуру в целом, а не только в кинематограф дает гарантию того, что Марлен Хуциев не может уйти. Это глыба, это столп, а столпы не уходят, и глыбы не растворяются в вечности.

Последние 15 лет Марлен Мартынович снимал «Невечернюю» — фильм о встречах Толстого и Чехова. Не закончил. Не успел. Денег государство не давало — ну правильно, это же не про танки и не про спортивные победы. Социально не значимое, стало быть, кино. Теперь-то от официальных соболезнований в глазах рябит. Все как одно — «ушла эпоха», «каждый фильм сразу становился шедевром» и «как мы теперь без него». А будь государство чуть повнимательнее к эпохе, пока она не ушла, — может, оставил бы Марлен Мартынович еще один шедевр для нас. Как будут теперь доделывать «Невечернюю» — неясно. Хорошо бы оставили как есть, как Хуциев успел сам.

В фильме Тео Ангелопулоса «Вечность и один день» мальчик спрашивает главного героя: «Что будет завтра?» — «Завтра будет вечность и один день», — отвечает герой.

Завтра будет вечность и один день, как с нами есть Марлен Мартынович. Жесткий и нежный, великий и скромнейший, кропотливый и по-кавказскому горячий, критик человека и его же обожатель — добрейший, один из самых порядочных людей в нашей культуре 19 марта 2019 года стал Вечностью. Ему никуда от нас не деться. А нам — от него. Мы слишком любим его, а он — нас.

РассылкаПолучайте новости в реальном времени с помощью уведомлений RFI

Скачайте приложение RFI и следите за международными новостями

Поделиться :
Страница не найдена

Запрошенный вами контент более не доступен или не существует.