Перейти к основному контенту

Небожественный бог. 100 лет Ингмару Бергману

Как рассказать про Бергмана шершавым языком журналистики? Как объяснить его величину, как признаться ему в любви и пиетете так, чтобы не выглядеть ни первоклашкой, ни экзальтированным неофитом, ни капитаном Очевидностью? Да никак.

Ингмар Бергман
Ингмар Бергман AFP/ SCANPIX SWEDEN/Bonniers HYLEN
Реклама

Потому что когда думаешь о Бергмане, нет-нет да и кольнет мысль: а может, именно так и выглядит Господь Бог, а? Ведь невозможно себе представить, чтобы в одном-единственном человеке сосредоточилась Вселенная, и не одна, перемешались все мудрости человеческие, все ошибки и добродетели земные, все пороки и вся злость на мироздание.

Чуть было не сказала, что Бергман перевернул наши представления о кино — нет, он просто создал кинематограф. Свой, универсальный. С ног на голову поставил кино, как мне кажется, все-таки Бунюэль. Но Бергману это было уже неинтересно — ставить что-то с ног на голову. Как Шекспир из, в общем-то, житейских ситуаций (ну скучал юноша Гамлет по убитому папе и не любил отчима-убийцу) творил трагедии, над которыми, содрогаясь, рыдает поколение за поколением, бессильно пытаясь разгадать, кто же такой Гамлет, так Бергман придумал целый мир кино, где «дежурные» житейские ситуации оказываются на самом дне бездонной пропасти. Эта пропасть — мир Бергмана, открывающий бездны, о каких не ведала мировая философия с самого начала своего существования.

Поэтому и не допускали в Советском Союзе Бергмана до экранов — как говорится, он слишком много знал. Его неувядающий интерес к смерти, ярче всего проявившийся в «Седьмой печати», раздражал. В Советском Союзе нельзя было думать о смерти, тем более обращаться с ней так вольно, как Бергман. Да и с жизнью — тоже нельзя. И нельзя так глубоко заглядывать в человека, как это делал он.

Бергман не бывает скучен никогда, хотя в его фильмах, как может показаться на первый взгляд, гораздо больше разговоров, чем действия. Иногда кажется, что Бергман снимает не кино, а телепостановки. Кстати, он довольно рано понял возможности телевидения, и многие его работы — например, «Фанни и Александр» — существуют и в виде многосерийной телеверсии. Визуальный бергмановский ряд на первый взгляд не ярок, но пока ты будешь об этом думать, ты так на него подсядешь, что оторваться будет немыслимо. Его черно-белые блуждания по закоулкам человеческих душ приводят к вратам ада, в котором мучаются души уже изученных им персонажей. Для Бергмана его герои — порой именно персонажи, характеры, обобщенные пороки, а не живые люди. Если это не личное, автобиографическое вроде «Фанни и Александра».

Бергман не боится ничего. Ему всегда было плевать, кто и что про него думает. Кто хочет — поймет. Кто не поймет, тому и не надо. Кто хочет — примет. Кто не примет — скатертью дорога. Бергман всегда был настолько сам по себе, он настолько не вписывался ни в какие рамки и жанры, что, строго говоря, и ни одно из художественных течений не в состоянии было его подхватить. Так жил, так снимал, так и ушел — один.

Герой книги Бергмана «Благие намерения», по которому снял фильм Билле Аугуст, говорит: «У меня нет никакого мировоззрения, поэтому я так много говорю». В тех редких интервью, которые давал режиссер еще по молодости, на вопрос о своем мировоззрении, о своем кредо он отвечает примерно так же. Ну он, конечно, был большой позер, Эрнст Ингмар Бергман.

Отсутствие мировоззрения — одно из самых четких и стойких мировоззрений в мире. Особенно когда наряду с отсутствием мировоззрения исповедуешь кино и собственные комплексы из детства. У Бергмана ушла вся жизнь на то, чтобы их изжить. Создавая свои фильмы, он словно боролся с уверенностью человека в том, что возможности творчества ограничены. В нем прекрасно и естественно уживались верующий и еретик, оба боролись против отца-священника, который своим авторитарным воспитанием сильно осложнил сыну жизнь. Потом Бергман рассказал об этом в «Фанни и Александре» — своем последнем фильме, в котором многое объяснил про себя самого. Он исследовал природу религиозного отступничества в «Причастии», тему отказа бога от своего творения — человека в «Молчании».

Всю жизнь Бергман пытался своими фильмами разобраться в своем отношении к миру. С религией он худо-бедно разобрался, оставшись на всю жизнь великим еретиком. С женщинами, похоже, так и не смог. Он их обожал и презирал, боготворил и ненавидел, преклонялся перед ними и вымораживал их своей холодностью. Но в любом случае женщины в его фильмах — величайшее творение бога, в которого Бергман, впрочем, не верил. Он исследовал женщин, как ученый-зоолог изучает животных, трясясь над ними от восторга и исходя равнодушием. В фильме «Персона» он погрузился в самые уголки женской натуры, в «Сценах из супружеской жизни» убедился, что женщина — такое же искусственное создание, как и мужчина, и как их союз. В «Осенней сонате» Бергман распознал в женщине ангела и дьявола одновременно. Да он и сам таким был.

Скажу страшное: Бергман — не бог. Он больше, чем Бог. Бог един в трех лицах, Бергман — в бесчисленном количестве лиц.

РассылкаПолучайте новости в реальном времени с помощью уведомлений RFI

Скачайте приложение RFI и следите за международными новостями

Поделиться :
Страница не найдена

Запрошенный вами контент более не доступен или не существует.