Эрик Булатов: «Как бы все ни было скверно, шанс у нас есть»
До 2 апреля в парижском Центре Помпиду проходит выставка «Коллекция! Современное искусство в СССР и России 1950–2000 годов: уникальный дар музею». Более 250 произведений современного российского искусства было подарено музею Благотворительным Фондом Владимира Потанина. Среди работ, представленных в Бобуре, — картины классика соцарта Эрика Булатова. Анна Строганова поговорила с художником о переезде в Париж, влиянии американского поп-арта, визуальном образе свободы и несвободы, а также о том, почему сегодня Булатов чаще ходит в Лувр, чем в Центр Помпиду.
Опубликовано: Отредактировано:
Слушать - 17:26
Как получилось, что вы уехали 24 года назад?
Мы уехали раньше — были в Нью-Йорке полтора года. Уехали в Нью-Йорк в 1989 году. Но Наташе (жена Эрика Булатова. — RFI) очень не понравилось в Нью-Йорке, ей было там просто очень тяжело, хотя мне было неплохо. А так все было очень удачно у нас – за один год мы столько заработали, что могли квартиру купить.
Первая выставка в моей жизни была в Цюрихе, Швейцарии. Она имела успех и проехала по всей Европе, в частности, была в Центре Помпиду.
В 88-м году как раз?
В 88-м, совершенно верно. Я стал получать предложения от разных галерей. Впервые у меня в жизни оказалась возможность зарабатывать деньги не иллюстрированием детских книг, а собственно живописью. Мы с Наташей решили воспользоваться этой возможностью, выбрали американское приглашение и поехали в Нью-Йорк. А сюда мы отчасти случайно попали, потому что после моей выставки в Центре Помпиду от министерства культуры Франции было приглашение на год в Сité des arts (парижский «городок искусств», предлагающий стипендии для художников со всего мира. — RFI), и мы решили год пожить (в Париже), а продолжать работать в Нью-Йорке, потому что там очень дорого приходилось платить за квартиру. Мы остались тут на год. Когда оказались в Париже, Наташа сказала, что отсюда она не хочет уезжать, так что это Наташа была инициатором того, что мы остались тут.
Какие у вас были первые впечатления о Париже, когда вы здесь оказались? Хотелось обратно в Нью-Йорк?
Париж был моей мечтой с самого детства. Я всегда был таким галломаном, тем более, когда я был студентом, для нас всех современное и французское искусство были синонимами. Все самое интересное было во Франции, все самое замечательное. Я всю жизнь мечтал попасть в Париж и прекрасно понимал, что никогда этого не будет, потому что советская власть будет всегда, и я никогда не смогу попасть в Париж. Потом вдруг все переменилось, и я оказался в Париже. Париж я очень люблю, с самого начала, и так всю жизнь.
Переезд в Нью-Йорк, а потом в Париж, как это изменило вас как художника?
Я уехал в Нью-Йорк уже вполне сложившимся художником. Уехал по приглашению галереи, и поэтому мне ничего не надо было доказывать. Мне просто надо было продолжать быть таким же, каким я был раньше. Серьезного влияния ни Нью-Йорк, ни Париж в этом смысле на меня не оказали. Тем не менее, конечно, обилие информации о современном искусстве в Нью-Йорке, а здесь — приобщение к французской культуре для меня были очень важны.
Кто из современных художников, которых вы, возможно, не знали, повлияли на вас после переезда и, может быть, заставили вас по-другому посмотреть на искусство? И какими художниками в современном искусстве вы вдохновлялись до переезда?
Пока я формировался как художник, в молодости, многие оказали на меня влияние, в первую очередь, конечно, французские художники — начиная с импрессионистов, включая Пикассо и Матисса. Но когда я уже встал на собственные ноги, то это, пожалуй, был Магритт. И американцы — американский поп-арт на меня, конечно, повлиял. Здесь, в Париже, на меня не столько повлияли современные художники — не могу сказать, что я их чувствовал (за исключением Ива Кляйна), сколько важно было ощущение себя внутри французской культуры. Для меня это было чрезвычайно важно, гораздо важнее, чем современное искусство. На меня большее влияние оказал «Плот „Медузы“» Жерико, «Бар в „Фоли-Бержер“» Эдуарда Мане, чем то, что делается сейчас. Я больше хожу в Лувр, чем в Центр Помпиду.
Ваша первая парижская выставка была сразу же в Центре Помпиду, а сегодня в Помпиду показывают коллекцию русских художников нонконформистов, где есть и ваши работы. Этот цикл, начиная с 1988-го года и заканчивая сегодняшним днем, почти 30 лет, что это было за время для вас?
Для меня это время, когда я продолжал свое естественное профессиональное развитие. Я думаю, что эти годы были плодотворны для меня. Можно сказать так: я доволен той жизнью, которой я живу в Париже. Я могу спокойно работать, делать то, что считаю нужным, никто мной не командует, не говорит, что надо так делать, а так делать не надо. Картины мои имеют успех, они продаются и стоят достаточно дорого, так что я могу не беспокоиться о завтрашнем дне. Для меня это самое главное.
Выставка «Коллекция!» в Центре Помпиду рассказывает об определенном временном отрезке. Но художники, которые там представлены, выступают абсолютно в разных стилях, у них очень разные работы, притом, что почти все вы между собой друг друга знали. Как бы вы объяснили, что в конкретном временном отрезке было столько разных художников?
Когда я учился в художественной школе и поступил в художественный институт, это были последние годы жизни Сталина. Это были самые тяжелые для нашей культуры годы, самые страшные. Мы совершенно ничего не знали о современном искусстве. Все было закрыто. Пушкинский музей был закрыт, мы даже классику не могли видеть. Это был музей подарков Сталину — как бы подарки ко дню его рождения со всего мира. Так продолжалось до смерти Сталина. Так что мы ничего не знали. Начиная с Клода Моне все искусство было фактически запрещено, и наше тоже. После смерти Сталина вдруг открылась информация о целом мире искусства, о котором мы ничего не знали. Конечно, стало ясно, что то, что мы видим на выставках у нас, то, что делается в официальном искусстве, не имеет никакого отношения к тому, что делается в серьезном искусстве во всем мире. Многие молодые художники поняли, что они не хотят, как полагается, а хотят по-другому. Собственно, в этом и дело. А как по-другому — это уже кто как, потому что веер возможностей получился огромный, начиная с импрессионизма и кончая концептуализмом.
Что касается меня, я вообще начал с другой стороны. Я постарался понять, что реального есть у меня в руках, каким инструментом я могу пользоваться. Я понял, что единственное, что у меня есть, — это картина. В сущности, я занялся тем, что пытался понять, что такое картина, какие ее пространственные возможности, возможности ее выразительности. С этого и пошла моя постоянная работа. Всю жизнь я занимаюсь картиной.
Первая моя идея была в том, что в принципе картина состоит из двух составных частей: это плоскость, плоская поверхность, и пространство, которое мы можем на этой поверхности построить — либо в одну, либо в другую сторону. Это главное. Поверхность и пространство — это абсолютные противоположности, они как бы друг друга даже исключают. Но каким-то образом картина их соединяет в некую гармонию. В сущности, все классическое искусство занималось именно тем, что каждый художник находил возможность соединения двух начал в гармоническое единство.
Мне пришла в голову идея не соединять эти два начала, а наоборот, противопоставить их друг другу — тогда именно конфликт между пространством и плоскостью и будет содержанием картины. Тут я понял, что это противопоставление дает мне возможность пластически выразить главную проблему — проблему свободы и несвободы. Выразить ее именно как пространственную проблему, потому что пространственное решение проблемы дает визуальный образ свободы и несвободы, то есть это будет уже не иллюстрация к какому-то литературному тексту, а визуальный образ. Пространство — это свобода, а запрещенное, закрытое пространство — это несвобода, тюрьма.
Я приведу один пример — это картина, где две надписи, два слова: «вход» и «входа нет». Речь идет о пространстве картины, которое как бы приглашает войти, и вместе с тем поверхность картины вход запрещает. Эти два начала, противопоставленные друг другу и выражают проблему свободы и несвободы.
Собственно, на этой идее и была основана вся моя работа в советское время — желание выразить свое время, выразить ту жизнь, которой жил я сам и жили все вокруг. В этом смысле я оказался близок к художникам американского поп-арта, и мое возражение против них было выражено достаточно определенно. Они показали мир полукультуры-полуискуссвтва, в котором мы все живем и в который мы погружены — масс-медиальное пространство. Они показали его как единственную реальность нашей жизни. В нашей, советской реальности, такое же масс-медиальное место занимали политические плакаты, агитация — все, что связано с пропагандой. Я же был убежден в том, что этот мир не единственная наша реальность, что у ней есть граница, и на самом деле наша свобода и смысл нашей жизни находятся за пределами социального пространства.
Поп-арт — это скорее о культуре потребления, тогда как в ваших работах, если визуально они могут быть в чем-то сравнимы или похожи с поп-артом, много поэзии.
Во всяком случае, здесь другая основа. Но то, что они показали этот полукультурный мир, который раньше искусство избегало, это было очень важно и делало их моими союзниками. Второе, что очень важно, — они не стеснялись себя, они говорили на своем языке, не старались придать своему сообщению общепринятый эстетический характер. Их свободное отношение к нормативной эстетике и то, что они не стеснялись говорить на своем языке, — для меня это было важным.
Вы говорили о том, что противопоставление свободы и несвободы для вас всегда было важным, и вся эстетика, которая вас окружала в Советском Союзе, заставляла думать и работать над этим. Насколько вы осмысливаете сегодняшнее возвращение к советскому в современной России? Что вы думаете об идеализации всего советского, которая сейчас происходит?
Я считаю, что это очень опасно, это плохо, и с этим, конечно, нужно бороться. Эта тенденция ни в коем случае не должна торжествовать. Это будет катастрофа для России, для культуры и вообще для жизни.
Эта ностальгия по советской эстетике также проявляется и на Западе.
Нет-нет, никакой ностальгии я не чувствую и считаю, что это очень скверная тенденция. Плохое было время, бесчеловечное, и ни в коем случае не надо им восхищаться.
Что вы думаете в целом о том, что происходит сегодня в Европе, о том, как какие-то идеи и достижения, которые казались незыблемыми, в частности в области прав и свобод, сегодня подвергаются сомнениям?
Здесь, во Франции, в Пиренеях, есть старый заброшенный металлургический завод, который произвел на меня сильное впечатление. И там я построил (конечно, не сам я строил, строило несколько человек, но это был мой проект) монумент из слов. А слова такие: «Все не так страшно». Это то, что я хочу сказать. Как бы все ни было скверно, все-таки шанс у нас есть. Ничего, надо работать.
РассылкаПолучайте новости в реальном времени с помощью уведомлений RFI
Подписаться