Андрей Хаданович – история о любви к белорусскому языку

Андрей Хаданович вступил в стихию белорусского языка сначала из подросткового чувства противоречия, потом под воздействием могущественного эротического стимула, затем – из эстетической страсти. Об этом белорусский поэт рассказал нам в Париже.

Андрей Хаданович, белорусский поэт, переводчик, председатель белорусского ПЕН-Клуба Sylwia Biernacka

В нашей парижской студии Международного Французского Радио RFI – Андрей Хаданович, наш гость из Белоруссии. Андрей Хаданович – поэт, переводчик, председатель белорусского Пен-клуба.

RFI: Что вы делаете в Париже? Как и зачем вы тут оказались?

Андрей Хаданович: В Париже, строго говоря, я должен был бы переводить книгу, стипендию на перевод которой я получил. Книгу я перевел несколько месяцев назад. Пару месяцев назад она даже вышла уже в Беларуси по-белорусски. Это прекрасный роман Эрика-Эммануэля Шмидта «Евангелие от Пилата».

Со времен Булгакова и, может быть, раньше есть много любителей играть в эти игры: писать роман про Понтия Пилата. Булгаков только обещал и только фрагментами написал. А вот Эрик-Эммануэль Шмидт написал настоящий роман про Понтия Пилата. Я его перевел и должен был бы на стипендию поехать своевременно и там переводить, готовить это. Но роман уже вышел.

Французы – люди не очень пунктуальные, но достаточно педантичные, чтобы не отобрать у меня стипендию, но не очень пунктуальные, чтобы дать вовремя. Задним числом я бы мог, наверное, этот роман назад на язык оригинала перевести сейчас, но теперь не отказываться же от стипендии. Естественно, с удовольствием поехал. Открываю для себя Париж по-туристически, с одной стороны, а с другой стороны, пытаюсь открыть для себя творчески. Значит, «праздношатаюсь», пытаясь превратить это праздное шатание в какие-то творческие импульсы и на эти импульсы реагировать.

RFI: Мы сейчас с вами говорим по-русски, но в вашем творчестве – два других языка: французский и белорусский. Французский как язык оригиналов, с которых вы переводите, и белорусский как… кстати, как что? Вы с детства говорили по-белорусски?

Андрей Хаданович: Нет, я из русскоязычной семьи, как большинство моих белорусскоговорящих ровесников. Мы все, в большой степени, из русскоязычных семей. Белорусский в детском саду и школе где-то фигурировал как второй язык. Язык телевидения и радио, язык академического театра, язык, который знаешь, скорее, пассивно, на котором, естественно, читаешь белорусскую классику. А потом начались времена… напомню, мое детство – детский садик – это 70-е, школа – это 80-е года.

RFI: Когда же этот пассивно известный язык начал становиться активным?

Андрей Хаданович: А вот это началось в каком-то подростковом возрасте. Книжки хорошие начали попадаться в руки в 14-15 лет. Владимир Короткевич с очень романтическими, очень харизматически написанными историческими романами, который, на протяжении 2 томов, из национально-индифферентного человека способен сделать убежденного патриота.

RFI: И как это происходило? Вот, вы растете, говорите в семье по-русски, белорусский язык знаете пассивно – читая. Чтобы заговорить на нем, нужно же, чтобы не только вы один, нужны собеседники.

Андрей Хаданович: Нужен внешний раздражитель. У меня, например, таким был коммунист-историк. Он вкратце нас познакомил с теорией глобализма – что языки будут отмирать (например, белорусский), скоро все будут говорить или по-английски или по-китайски. Вот я, с этого момента до конца школы с этим коммунистом – Николай Иванович, классный руководитель, если вы меня слышите, спасибо Вам большое за этот импульс – дальше я с ним принципиально разговаривал по-белорусски. Мне-сопляку тогда было достаточно трудновато, я напрягался, подбирал слова. Он меня тихо ненавидел. Одноклассники – кто-то тихо ненавидел, а кто-то весело смеялся. Но мне очень нравилось.

А потом вторая история: наши оппозиционеры-патриоты где-то перед развалом СССР пошли на выборы, и лидер «Белорусского народного фронта» очень харизматический Зенон Поздняк выбирался по нашему округу. Моя первая любовь, девушка, к которой я бегал на свидания, жила квартирой ниже. То есть, у меня белорусские национальные идеи с чем-то остро-эротическим с того времени ассоциируются. Бежишь на свидание, а тут видишь как пропуск в этот мир любви и высоких чувств Зенона Станиславовича Поздняка, человека, который, как Короткевич, в общем, белорусам открывал Беларусь. Их тогда, оппозиционеров, не пускали в школы, потому что альтернативой была начальница ГОРОНО. Они собирались где-то во дворах домов. Помню большущий митинг несколькотысячный возле виноводочного магазина во дворе моего дома на улице Ангарской в Минске. Это страшный пригород.

RFI: Это какой год?

Андрей Хаданович: Это около 90-го, плюс-минус несколько месяцев. Это белорусские, сейчас давно Лукашенко запрещенные бело-красно-белые флаги, интеллигенция, цвет белорусской интеллигенции, которую я впервые увидел в таком неподобающем месте: прекрасные историки, писатели, рок-музыканты. Меня это все после Короткевича второй раз очень сильно «вставило».

RFI: И все эти события неподалеку от…

Андрей Хаданович: Виноводочного, напоминаю. Я был непьющим молодым человеком, сразу оговорюсь.

RFI: И все эти деятели общества говорили уже по-белорусски?

Андрей Хаданович: Говорили на прекрасном белорусском языке. И тут, как раз, проблема первая, или, наоборот, интересный такой нюанс: этот белорусский сильно отличался от казенного белорусского, от советского белорусского, от белорусского, на котором учителя иногда говорили – учительницы языка и литературы, а, выходя в коридор, на русский переходили. То есть, чувствовалось, что она в какую-то ролевую игру играет. Этот язык отличался от актерского, скажем, в академических театрах – они тоже потом снимали языковую маску.

А тут чувствовалось, что эти люди говорят всегда, эти люди думают, этим людям сны снятся, если они бывают словесные, вербально выраженные, сны по-белорусски. Этот язык, оказывается, в миллион раз красивее, чем ты себе представлял, и он, естественно, возбуждает желание неофита приобщиться, причаститься этого дела, обложиться теми словарями хорошо забытыми, которые не издавались, не переиздавались в советские времена. Мы же помним, был период сталинский, когда «братские» славянские языки в Советском Союзе «мудрая» лингвистическая политика выбрасывала какие-то синонимы самые интересные, чтобы языки больше на русский походили. Тоже сталинский вариант глобализма – сказал бы мой классный руководитель.

RFI: Итак, первый интерес к белорусском у языку у подростка в старших классах школы – из чувства противоречия по отношению к классному руководителю, второй позыв – как вы сами это назвали – эротический, встреча с прекрасной представительницей противоположного пола, «пропуск» к которой шел на белорусском языке. Затем, это белорусское общество людей, говорящих на прекрасном языке.

Андрей Хаданович: И тут бы я добавил еще один фактор: потом на несколько лет у меня это прошло. Прошло, когда не стало, чему противоречить.

В 91 году в нашей Беловежской Пуще Советский Союз благополучно развалился, Беларусь, немножечко «нахаляву», как мне сейчас кажется, немножечко авансом, немножечко незаслуженно всеми жителями, получила независимость. Белорусский язык стал единственным государственным. И вот тут я к нему немножечко охладел.

Пошел, например, не на белорусское, а на русское отделение на филфаке, хоть на русское отделение конкурс был под 6 человек на место (а мне очень не хотелось идти в армию, я очень боялся идти, строго говоря, в такую поздне-советскую армию с дедовщиной и всеми такими вещами), но идти на белорусское отделение с недобором студентов – я, наверное, уже был снобизмом испорчен – не хотелось еще больше.

Там я насмотрелся на каких-то белорусов, которые пытались делать карьеру на своей «белорусскости». Они ходили с национальными значками, потом они их все сняли, эти значки через несколько лет и лукашенковские значки надели. Это было каким-то апофеозом карьеризма, казенщины и отсутствия чувства меры, что ли.

И против этого я тоже протестовал, я иронично улыбался, глядя на белорусскоязычных сверстников, молодых белорусскоязычных поэтов в стенах филфака. А потом, в 1994 году с нами случилось то, что до сих пор не может закончиться в виде первого президента. И за ним сразу же прошел референдум 1995 года, референдум, который отменил белорусский как единственный государственный, который поотменял национальную символику, советскую вернув. И так далее.

И тут – третий какой-то фактор: меня снова щелкнуло, переклинило. И с того момента, с 95 года, я уже системно разговариваю, читаю, а чуть-чуть попозже и начал думать по-белорусски.

RFI: Насколько я понимаю, этот последний импульс был опять импульсом чувства противоречия. Но для того, чтобы начать писать на языке, нужно что-то большее. Начать писать не только прозу, но и стихи, поскольку вы - поэт. Когда вы говорили, какой прекрасный был белорусский язык у людей, которые собирались во дворах и на улицах, вы, по собственному признанию, тогда белорусский язык до конца не понимали...

Андрей Хаданович: Нет, нет. Пассивно я понимал, но активно сказать вот так здорово не мог.

RFI: Я подумал, что языки, которыми мы недостаточно владеем, иногда нам кажутся красивее, чем те, на которых мы прекрасно понимаем, как и что говорится. Но для того, чтобы писать на языке, нужно уже им владеть или броситься в стихию, уже вообще не обращая внимания, владеешь-не владеешь, как можешь, так и говоришь. Как же это у вас происходило?

Андрей Хаданович: Все эти протестно-политические мотивы меркнут в сравнении с мотивами эстетическими. Я как студент несколько лет, лет пять спокойно писал, как молодой русскоязычный поэт. Что-то даже получалось, хлопали. Книжку предлагали издать. Может быть, хорошо, что не спешил и не издавал.

Но вот не было какого-то драйва, который сразу же появился от белорусскоязычного писания. Я думаю, это - постмодернистская ситуация. На больших языках, условно говоря, - английском после Шекспира и Диккенса... Мне как литератору очень больно, я очень сильно сочувствую, сопереживаю людям, которые сейчас пытаются, например, по-английски писать. Или по-французски писать после Бальзака или Бодлера. Или по-испански после Сервантеса, или после Гете или Готфрида Бенна по-немецки. В языках, которые еще формируются, на мой взгляд, и белорусский язык, и стилистика, и все остальное, и вместе с тем и литература, и культура, и какие-то каноны вот здесь сейчас лепятся. При всем уважении к школьным классикам, у меня есть чувство, что в белорусской литературе самые хорошие вещи еще не сделаны. Самое интересное еще не произнесено.

RFI: То есть, вам кажется, если я правильно понимаю, (а если вам кажется, то, видимо, так это и есть, поскольку это вопрос ощущения, а ничего иного) что вы с белорусским языком переживаете ту замечательную зарю юношества, когда сюжеты все еще свободны, и еще не установлены никакие стандарты их описания и выражения. Как у первобытного художника, который впервые писал бизона, мамонта на стене пещеры. У него не было никаких заданных стандартов, он был свободен совершенно.

Андрей Хаданович: Или как у великих авангардистов, скажем, Пикассо, который потом этими бизонами на стене, этими экзотическими древними статуэтками вдохновлялся и пытался действовать так же в своем модернистском искусстве. Наверное, это хорошая параллель.

В этом смысле мой белорусский... Можно сказать пафосно и вспомнить Творца и глину, из которой он лепил, сами знаете что. Можно сказать менее пафосно - это мой пластилиновый набор, это моя песочница, это мой набор ведерок, с которыми можно на берегу моря построить свои прекрасные замки.

Да, тут я чувствую какую-то такую дополнительную энергетику "всевозможности". Достоевский когда-то придумал слово "стушеваться". По крайней мере, приписывают ему критики. Так вот, я перечитывал "Идиота", его невозможно иногда без содрогания читать. Насколько Федор Михайлович злоупотребляет этим словом на одной странице, чтобы вот это одно свое слово все-таки пробить. Пробил! Белорусские талантливые авторы старшего поколения, моего поколения, младшего поколения выдумывают десятками слова, которые вот тут и сейчас входят в активное употребление. Ситуация - "все возможно". Культура не остыла, язык не остыл, это пластическая форма, из которой вот сейчас что-то интересное лепится.

RFI: Всю белорусскую культуру нам охватить не удастся, на это просто нет эфирного времени. Поэтому я предлагаю вам довольствоваться этим кратким вступлением об истории вашей люби к белорусскому языку и хотелось бы в заключение, чтобы вы высказались как переводчик на этот новый, достойный любви, молодой белорусский язык. Вы перевели старинное стихотворение французского авангарда - Мост Мирабо Аполлинера. Поскольку у нас есть старинная - из тех времен авангарда - запись автора, то мы пускаем, прежде всего, оригинальный текст Аполлинера:

Le Pont Mirabeau

Sous le pont Mirabeau coule la Seine
Et nos amours
Faut-il qu'il m'en souvienne
La joie venait toujours apres la peine

Vienne la nuit sonne l'heure
Les jours s'en vont je demeure

Les mains dans les mains restons face a face
Tandis que sous
Le pont de nos bras passe
Des eternels regards l'onde si lasse

Vienne la nuit sonne l'heure
Les jours s'en vont je demeure

L'amour s'en va comme cette eau courante
L'amour s'en va
Comme la vie est lente
Et comme l'Esperance est violente

Vienne la nuit sonne l'heure
Les jours s'en vont je demeure

Passent les jours et passent les semaines
Ni temps passe
Ni les amours reviennent
Sous le pont Mirabeau coule la Seine

Vienne la nuit sonne l'heure
Les jours s'en vont je demeure

А теперь тот же текст по-белорусски в переводе Андрея Хадановича, читает автор перевода.

Андрей Хаданович: Я, с вашего позволения, прочитаю два текста. Сначала "Мост Мирабо", а потом второй текст с маленьким комментарием.

Мост Мірабо

Пад мостам Мірабо сплывае Сена
Й каханне наша
Памятай на змену
Тузе прыходзіць радасць несумненна

Прабіў гадзіннік ноч імкне
Дні прамінаюць паўз мяне

Рука ў руцэ стаім мы ў хваляванні
Пакуль пад мостам
Нашых рук дазвання
Мінулага знікае люстраванне

Прабіў гадзіннік ноч імкне
Дні прамінаюць паўз мяне

Мілосць мінае хуткаю вадою
Жыццё ідзе
Маруднаю хадою
Адно надзеям дужацца з бядою

Прабіў гадзіннік ноч імкне
Дні прамінаюць паўз мяне

Гады і дні сыходзяць вокамгненна
Мілосці не вярнуць
Адно нязменна
Пад мостам Мірабо сплывае Сена

Прабіў гадзіннік ноч імкне
Дні прамінаюць паўз мяне

RFI: Теперь то же стихотворение в переводе на русский для наших русских слушателей, чтобы они поняли, о чем идет речь как во французском оригинале, так и в белорусском переводе:

Мост Мирабо

Мост Мирабо минуют волны Сены
И дни любви
Но помню я смиренно
Что радость горю шла всегда на смену

Пусть бьют часы приходит ночь
Я остаюсь дни мчатся прочь

Лицом к лицу постой еще со мною
Мост наших рук
Простерся над рекою
От глаз людских не знающей покою

Пусть бьют часы приходит ночь
Я остаюсь дни мчатся прочь

Любовь уходит как вода разлива
Любовь уходит
Жизнь нетороплива
О как Надежда вдруг нетерпелива

Пусть бьют часы приходит ночь
Я остаюсь дни мчатся прочь

Так день за днем текут без перемены
Их не вернуть
Плывут как клочья пены
Мост Мирабо минуют волны Сены

Пусть бьют часы приходит ночь
Я остаюсь дни мчатся прочь

Перевод И. Кузнецовой

Андрей Хаданович: В догонку "Мосту Мирабо" хотелось бы прочитать один текст... Дело в том, что Аполлинера я перевел несколько лет назад, еще не побывав во Франции, сталкиваясь с Парижем только через книжки, и фильмы, и так далее. Далекая платоническая любовь издалека. А несколько дней назад я попал на мост Мирабо, и не ожидал, что мне (или "меня" - не знаю, как правильно сейчас по-русски сказать) вставило (что там академические словари про это говорят?). В общем, не по-детски вставило.

Я попробовал не то, чтобы переписать, но сделать парафраз, исходя из моих ощущений. Это ни в коем случае не какая-то снижающая пародия. Во всем этом бездна уважения к Аполлинеру, к культуре. Но вместе с тем с поправкой на наше время и мои ощущения. Получилось "Пост Мирабо". Можно в этом "пост" видеть постмодернизм, а можно интернет-пост, когда все, что сейчас пишется, помещается в ЖЖ, в Facebook'е, В Контакте и так далее.

Пост Мірабо

Пад мостам Мірабо сплываюць вершы,
Парыжам
Захлынуўшыся й памершы,
І гэты не апошні і ня першы.

Каханьне – соплі, вершы – трэш.
Мост выжыве, а ты памрэш.

Пад мостам Мірабо шукаць прыгоды
Няма дурных!
Сумуюць параходы
Ля карлікавай Статуі Свабоды.

Ды ёсьць сюжэты навырост:
Хацеў паплакаць – выйдзе тост.

Пад мостам Мірабо гамон клашару,
Здаецца,
Холад зь ветрам далі жару
Усім няўдачнікам зямнога шару!

Чужынцаў выдае акцэнт.
Кавярня. Прыцемкі. Абсэнт.

Над мостам Мірабо, як прывід лесу,
Лес хмарачосаў.
Ты хацеў прагрэсу?
Глядзі ж, паэт, і не памры ад стрэсу!

Усё цячэ пад гэты мост:
Сплыў мадэрнізм, сплыве і пост.

P. S.

Твой верш не прынясе рахунка ў банку,
Ды жонка
Захацела рыфмаванку,
І з рыфмамі змагаесься да ранку –

Сам-насам з мостам Мірабо.
Слабо пра мост? А не слабо.