Перейти к основному контенту

Невстреча с Альбером Камю

Хотя гутенберговскую эпоху то и дело объявляют закончившейся, все же книга продолжает играть в жизни человечества ту роль, которая у нее была и сто, и триста лет назад. Благодаря искусству перевода разные народы могут получить в свое распоряжение богатства или яд, заимствуемые у других.

Гасан Гусейнов
Гасан Гусейнов RFI
Реклама

Переводится все или почти все. Многие считают, что правильно делают те, кто переводит и книги человеконенавистнические. Такие, как «Моя борьба» Гитлера или «Протоколы сионских мудрецов». Почему? Потому что люди должны с открытым забралом смотреть в глаза врагу рода человеческого.

Цензура, которая оберегает читателей-несмышленышей, служит дурную службу людям: слабые умом начинают мистифицировать негодную книгу, а за страхом запретителей видит их бессилие противопоставить запрещенной книге разумную альтернативу.

Но есть и другая цензура, гораздо более опасная. Цензура, которая на долгие десятилетия лишает культурную жизнь своей страны мировых открытий, созданных на других языках, облетевших мир, а до твоих сограждан долетевших, скажем мягко, не вовремя.

Каким бы значительным ни было произведение, если оно не попало на стол читателя, для которого создано, с пылу с жару, этот читатель лишится важной, может быть, даже решающей умственной подпорки, которая могла бы несказанно улучшить его жизнь, но этого не случилось.

Таких невстреч у русского читателя в двадцатом веке было слишком много. Думаю, что в той отрицательной селекции, которой был подвергнут советский человек и о которой часто пишут социологи и антропологи, решающую роль сыграло множество великих книг, в чтении которых этому советскому человечеству было отказано.

Особенно жестоко расправились с психеей после второй мировой войны.

Список этих авторов велик. Но сегодня я хочу сказать об Альбере Камю. Книги Камю, написанные во время второй мировой войны, прежде всего «Посторонний» и «Чума», были украдены цензурой у русского читателя. Их прочитали в Европе и в Америке сразу после второй мировой войны, и эти книги участвовали в очищении сознания грамотных людей от того, что люди эти накопили в себе во время войны – жажду мести и истощение, страх преследования и сладострастие в преследовании коллаборантов.

Вся беда в том, что в первые 15-20 лет после войны советский читатель еще был бы, возможно, готов к восприятию этой литературы, если бы не околпачившая его за позднесоветские десятилетия так называемая военно-патриотическая макулатура.

Камю не пускали к советскому читателю и за то, что писатель прекрасно знал цену и советской пропаганде. Важной частью этой пропаганды на бытовом уровне была так называемая неотвратимость «высшей меры наказания», она же «высшая мера социальной защиты», смертная казнь. Время от времени и в постсоветском обществе страстей и бедности вспыхивает желание немедленно отменить мораторий на смертную казнь, чтобы поскорей очистить улицы наших городов и сел от бродящей там нечисти. Таких людей нужно напугать до полусмерти. А чем их напугаешь? Только смертью, конечно. В написанных в 1957 году «Размышлениях о гильотине», которые я буду цитировать в переводе Юрия Стефанова, Камю писал:

«Очевидный страх смерти, который кажется многим оправданием для смертной казни, все же только одна из страстей человеческих.

Страх перед смертью, таким образом, очевиден, но существует и другая очевидность: как бы ни был силен этот страх, ему не пересилить страстей человеческих. Прав был Бэкон, говоря, что даже самая слабая страсть способна преодолеть и укротить страх перед смертью. Жажда прощения, любовь, чувство чести, скорбь, какой-то другой страх – все они торжествуют над страхом перед смертью. А если это под силу таким чувствам, как любовь к тому или иному человеку или стране, не говоря уже о безумной тяге к свободе, то почему бы то же самое не доступно алчности, ненависти, зависти? Век за веком смертная казнь, подчас сопряженная с изощренными мучительствами, пыталась взять верх над преступлением, но ей это так и не удалось. Почему же? Да потому, что инстинкты, ведущие между собой борьбу в человеческой душе, не являются, как того хотелось бы закону, неизменными силами, пребывающими в состоянии равновесия. Это изменчивые сущности, поочередно терпящие поражение или одерживающие победу; их взаимная неустойчивость питает жизнь духа, подобно тому, как электрические колебания порождают ток в сети. Представим себе ряд психических колебаний, от желания похудеть до страсти к самоотречению, я которые все мы испытываем в течение одного дня. Умножим эти вариации до бесконечности – и получим представление о нашей психической многомерности. Эти противоборствующие силы обычно слишком мимолетны, так что ни одна из них не может целиком взять власть над другой. Но бывает, что какая-то из них, словно срываясь с цепи, завладевает всем полем сознания; тогда ни один инстинкт, включая волю к жизни, уже не может противостоять тирании этой неодолимой силы. Для того, чтобы смертная казнь и впрямь была устрашающей, следовало бы изменить человеческую натуру, сделать ее столь же устойчивой и ясной, как сам закон. Но это была бы мертвая натура…»

Вот почему законодательство, допускающее смертную казнь, это, в первую очередь, свидетельство крайнего скудоумия терпящего такую кару общества. Картина сделается еще более ужасающей, когда мы примем во внимание, что инстинктивный страх смерти нисколько не фундаментальнее инстинктивной же тяги к смерти, о которой «помалкивают записные психологи».

Тяга к смерти направлена «подчас на самоуничтожение и на уничтожение других. Вполне вероятно, что тяга к убийству нередко совпадает со стремлением к самоубийству, саморазрушению. Таким образом, инстинкт самосохранения уравновешивается, в разных пропорциях, инстинктом саморазрушения. Только он полностью объясняет разнообразные пороки – от пьянства до наркомании, – помимо воли человека ведущие его к гибели.

Человек хочет жить, но бесполезно надеяться, что этим желанием будут продиктованы его поступки. Ведь он в то же время жаждет небытия, стремится к непоправимому, к самой смерти. Вот так и получается, что преступник зачастую тяготеет не только к преступлению, но и к вызванному им собственному несчастью, и чем оно безмернее, тем вожделенней. Когда это дикое желание разрастается и становится всепоглощающим, то перспектива смертной казни уже не только не сдерживает преступника, но, может статься, с особой силой влечет его к всепоглощающей бездне. И тогда, в известном смысле, он решается на убийство, чтобы погибнуть самому».

Этот механизм раскрывается в полной мере, когда мы смотрим в глаза террористов. Особую форму массового убийства-самоубийства представляют собой воины так называемого «Исламского государства», которые собирают вокруг себя и собственные семьи с малолетними детьми. Неужели хоть кого-то из них может испугать угроза смертной казни, если они привели с собой на войну родных детей?

«Откроем же подлинное имя этой кары, которой отказывают в какой бы то ни было гласности, этой меры устрашения, которая бессильна против честных людей, покуда они остаются таковыми, но зачаровывает тех, кто перестал быть людьми, которая унижает и растлевает всех, кто становится ее пособниками. Она, что и говорить, наистрашнейшее наказание, но иных уроков, кроме деморализующих, в себе не содержит. Она осуществляет кару, но ничего не предотвращает, лишь подстрекая жажду к убийству. Ее как бы не существует – и в то же время она реальна для того, кто год за годом казнится ею в душе, а затем претерпевает ее всем своим телесным составом в тот отчаянный и жуткий миг, когда его, не лишая жизни, рассекают надвое. Огласим настоящее имя этой кары – оно, за неимением лучшего, способно хотя бы намекнуть на ее подлинное существо; имя это – месть.

Наказание карающее, но ничего не предотвращающее, и впрямь заслуживает имя мести. Это только на вид расчетливый ответ общества тому, кто посягает на его изначальные законы. Этот ответ столь же стар, как и сам человек: он называется расплатой. Око за око, зуб за зуб. Кто убил – должен умереть. Речь идет не о принципе, а о чувстве, причем необычайно неистовом.

Расплата относится к области природы и инстинкта, а не к сфере закона. Закон, по определению, не подлежит тем же установлениям, что и природа. Если убийство заложено в природе человека, закон установлен не для того, чтобы подражать этой природе или воспроизводить ее. Он призван ее исправить. Расплата же ограничивается тем, что потакает чисто природному чувству и придает ему силу закона».

На всю популяцию обиженных мстителей накатывает моральная чума, жертвами которой становятся все – больные и врачи, попы и наблюдатели. Пока из Америки лекарство не подвезут. Дорого обошлась русскому читателю невстреча с Камю.

РассылкаПолучайте новости в реальном времени с помощью уведомлений RFI

Скачайте приложение RFI и следите за международными новостями

Поделиться :
Страница не найдена

Запрошенный вами контент более не доступен или не существует.